Вечер наступал медленно, но неотвратимо. По грязному стеклу подъезда колотили капли, разбиваясь и стекая струйками. Как слезы, пришла Ольге на мысль банальная ассоциация. Ее собственные слезы сегодня были особенно солеными – просто до горечи, и от них щипало губы.
Она сидела на холодной затоптанной бетонной ступеньке черного хода шестнадцатиэтажки и думала о смысле жизни. Так она называла для себя затяжные раздумья не о чем, от которых потом болела голова и не хотелось жить. Всегда выходило, что смысл жизни в том, что его просто нет.
Ольга сидела в подъезде чужого дома. Ее собственный бетонный куб находился на другом краю Москвы, километрах в пятидесяти от того места, где она сейчаc плакала. Но ей совсем не хотелось вставать, идти куда-то, возвращаться к нормальной жизни, где она должна была быть взрослой умной девушкой выраженного сангвинического темперамента. Она ненавидела всю эту жизнь с ее необратимостью, с ее болью воспоминаний и ее мучительной сладостью…
Ольга сунула руку в карман и повернула до упора колесико плеера. Тоскующий голос надрывом ударил в барабанные перепонки. Она крутила арию Пилата уже десятый раз за это сидение… а может, и двадцатый. Вероятно, батарейки скоро сядут.
Черт, как она устала. Устала от всего, и прежде всего от себя. От того, что надо дышать и шевелиться.
За окнами совсем стемнело. В подъезде шумели люди, грохотали двери лифта. Пешком, к счастью, никто подниматься не желал. Ольге не хотелось бы, чтобы кто-нибудь чужой ее увидел.
Пилат пел о сомнении. Ольге казалось, что сомнение составляет основу всего сущего. Сомнение – то, на чем зиждется мир. Вчера в городе взорвали дом. Уже второй за десять дней, причем выжили на этот раз только трое, которых выбросило из окон. Они выжили по недоразумению, вся их прежняя жизнь – жены, дети, вещи, книги, запахи – погибла. Ольге казалось, что она одна во всех этих сумрачных бетонных джунглях, убого расцвеченных рекламами и озвученных телевизорами, осознает истинный смысл произошедшего. Ведь не просто погибли люди, много людей – ужас такой трагедии, хотя бы формально, исходя из числа жертв, – понимали все. У погибших отобрали все, чем они жили, а не только их физическое существование. Отобрали все накопленное за годы страданий, лишений, достижений и надежд. Их жизнь не просто уничтожили, ее обессмыслили, доказали всем оставшимся, что погибшие жили зря и их смерть, в сущности, ничего в этом мире не изменила.
Ольга понимала, что то же самое будет и с ней, причем в любой момент времени, начиная с текущей секунды. Ничего не стоит начинать, все станет прошлым.
Я всего лишь пыль, думала Ольга, и не удивительно, что я сижу здесь.
Слезы капали с подбородка, они, казалось, разъедали кожу. Она уже не думала о погибших незнакомых людях, с которыми она, быть может, даже ни разу не сталкивалась на улице. Она снова жалела только себя и параллельно думала о том, почему еще никто не пришел и не изменил все в какую-либо сторону. Ей уже хотелось как-то прекратить это сидение в чужом месте жестокого города, равнодушного города, убивающего своих детей.
Ольга вспомнила, как она сегодня добиралась сюда, час под землей, в залитом сумасшедшим желтым светом, набитом людьми и пропитанном тревогой вагоне метро, с грохочущей темнотой за окнами, потом в сыром холодном автобусе, потом пешком под серым небом, против ледяного ветра, бьющего в лицо колючей водяной пылью, с темными мыслями и уверенностью в том, что в конце пути никто ее не ждет.
Его не было дома, и к лучшему, потому что она могла бы быть некстати, не вовремя. Ольга всегда боялась этого. Она позволяла себе подобные безумства – приехать наугад, без приглашения – крайне редко, только тогда, когда совокупные чувства болезненного волнения, неловкости, боязни разочарования, соображений целесообразности оказывались все-таки бессильны перед тоской по Нему. Впрочем, интуиция и почти мистическая внутренняя связь с Ним помогали ей определить тот момент, когда подобная слабость была для нее наименее разрушительна. Она могла прийти к закрытой двери, но ни разу не заставала его с женщиной. И всегда, когда он оказывался дома - два или три раза, - он впускал ее в квартиру, поил кофе в уютной желто-синей кухне, потом раздевал, укладывал в постель… а после сам мыл ее в ванной, куда относил на руках и где полки были заставлены всем – от одеколона до детской присыпки и женских прокладок. И Он всегда провожал ее до метро, а она не знала, уходя от него по эскалатору, не оглядываясь, увидит ли она его еще когда-нибудь…
Хлопнула дверь черного хода, кто-то поднимался по ступенькам. Ольга уткнулась лицом в колени, прижалась боком к стене. Но шаги стихли рядом с ней, и Он опустился на ступеньку рядом. Ольга услышала шорох бумаги и щелчок зажигалки, но не подняла головы.
- Опять?.. – сказал Он без выражения, устало, словно продолжая долгий разговор, и выдохнул дым.
- Что опять?.. – ответила Ольга тоже без вопросительной интонации.
Он помолчал.
- Я жду человека, - снова сказал Он.
- И я, - сказала Ольга.
- Ну зачем, зачем тебе все это?
- Это не имеет к тебе никакого отношения.
- Вставай, пошли, провожу до остановки.
- Оставь меня в покое!
- Ты дура.
- Иди к черту.
Он поднялся на ноги, секунду помедлил, потом взял ее за предплечье и рывком поднял на ноги. Она моментально вырвалась и неожиданно для себя сильно ударила его по лицу. Он снова сжал ее руки, она билась, ругалась непотребными словами и рыдала в голос. Щелкнул, отключаясь, плеер в ее кармане.
Он толкнул ее к стене, она сразу стихла.
- Дура.
Он достал из кармана телефон, спустился на две ступеньки, отвернулся от Ольги, набирая номер.
- Малыш, привет. Боюсь, сегодня не получится… мне придется решить пару дел. О-кей, завтра позвоню… извини, что так вышло.
Он сунул телефон обратно в карман.
- Дура, - повторил он, не глядя на Ольгу. – По-прежнему дура.
- А ты по-прежнему… по-прежнему…
Он прижал ее к себе, прерывисто вздохнул.
- А я по-прежнему идиот.
В жизни по-прежнему было темно, по-прежнему шел дождь и по-прежнему не было никакого смысла.
Сентябрь 1999.