Тук-тук. Тук-тук. Каблуки «казаков» стучат по мокрому асфальту. Сердце больно стучит в ребра изнутри.
Больно-больно. Тук-тук. Больно-больно. Тук-тук. Тук-тук.
Палые листья гибнут, распластавшись на мокром тротуаре. Красивые вырезные силуэты – желтая бумага на черном фоне. Нереальные. Ольга давит их каблуками, а они издают мирный и одновременно тревожащий горько-сладкий запах умирания и перемен. Ненавижу жить в эпоху перемен. Все уходящее ранит невозвратностью. Тук-тук. Тук-тук. Все быстрее и быстрее, но от себя не убежишь.
Желтый фонарь по-гумилевски зло просвечивает сквозь еще живые, даже чуть-чуть зеленые листья, но даже не пытается разогнать влажную темноту. Темнота, как чернила в воде, клубится вокруг круга его света, мерцающего во влажном воздухе. «И смотрел, как тускло глядели фонари глазами зверей. Ах, наверно, таким бездомным не бродил ни один человек…»
Почему же. Бродили. Ольга одна, бездомна, в этих знакомых переулках недалеко от института. Знакомых, но до неузнаваемости искаженных осенней ночью. Как часто они ходили здесь вместе. Днем. После лекций. Вместо. Потом после работы. Все реже.
А теперь она идет тут одна. Полпервого ночи. Родители, наверно, уже спят, и она не хочет возвращаться в их дом. В Его дом ей возврата нет.
А Он сейчас, наверно, сидит перед монитором, в голубом неживом свете. С одной стороны – пепельница с окурками его любимого «Голуаза», с другой – черный холодный кофе в кружке с медведем, которую она подарила на Новый год. Или он выкинул ее кружку? Тихо бормочет какая-нибудь никому пока неизвестная этника, а ее, ее, Ольги, нет рядом и больше не будет. «Прости. Я считаю, так будет лучше. Для нас обоих».
И если сейчас напиться – ничего не изменится. Да и не получится напиться, наверное. Да и ни к чему – что будет потом, когда протрезвеешь? Только хуже. Сесть бы на землю, ничего, что мокро, и про все забыть, выключиться, исчезнуть. Ничего не было. И она не была. И потому она не «бывшая».
Тук-тук. Тук-тук. Если сильно стучать каблуками по асфальту, сердца не слышно. Если идти быстро, ветер раздувает волосы, холодит лоб и все становится безразлично. Темно. Черная подворотня, темный двор. Окна не светят в темноте. Наверное, все вымерли. «А мне плевать, плевать, плевать. Пусть даже кто-нибудь подойдет из темноты, чтобы убить. Я не испугаюсь. Мне все равно».
Все-равно. Все-равно. Все-равно.
Вдруг кто-то выныривает из-за спины, хватает за руку, разворачивает к себе лицом. Лицом - но его лица не видно. Слишком темно. Глухой двор. Все по-прежнему, темнота, тишина, запах умирающих листьев. Но Ольга мгновение не чувствует ничего, кроме своих слабеющих от внезапного ужаса ног. Не слышит ничего, кроме звона в ушах – словно затяжной прыжок, а кольцо не выдергивается. Во рту моментально пересыхает.
Тот, чьего лица не видно, толкает ее к близкой стене. Прижимает всем телом, тычет в горло чем-то острым. Он выше Ольги. От него резко пахнет водкой и молодым потом, чистым и непротивным, как всегда пахнет от впервые напившегося старшеклассника. Рука с чем-то острым дрожит. И Ольге вдруг становится все равно. Совсем не страшно. И очень легко.
- Снимай… снимай джинсы, - говорит кто-то, голос его рвется, молодой голос пьяного мальчика. – Н-Н-Н-У!
- Сними сам, - спокойно, тихо и очень устало.
Мальчик вздрагивает. Чуть отступает. Можно пошевелиться, бороться, вырываться – но Ольга не двигается.
- Почему? – детский голос. Чуть ли не испуганный.
- Ты меня к стене придавил. Я не могу.
Мальчик отступает, но не отпускает ее руку, не убирает острого с горла. Дышит часто.
- Ну?
- Все-таки, сними лучше сам. Я не буду тебе мешать.
- Почему? – опять детский вопрос. Ольга улыбается.
- Потому что мне одиноко. Лучше ты, чем никто.
Мальчик медленно опускает руку с чем-то острым. Раздается металлический звяк. Мальчик неумело шарит у застежки джинсов, теребит тугую пуговицу, потом бросает. Прижимается к Ольге горячим телом и запускает ладонь под ее джемпер. Ладонь робкая, чуть шероховатая. Тоже горячая. Он чуть прикасается к ольгиной голой коже и тут же выдергивает руку из-под джемпера.
- Ты… маек не носишь?
- Нет. Мешают. Не дергайся, все хорошо. Хочешь, поцелуй меня.
- А можно?
Ольга снова улыбается, и тут же в ее улыбку вжимаются плотно стиснутые мальчиковые губы. Не скользкие, не обветренные.
Все сильнее и сильнее. Она поднимает уже свободные руки и гладит его щеки, почти не колючие, и мягкий ежик волос. Потом отворачивает лицо, и его губы, все так же стиснутые, тычутся в ее щеку.
- Не спеши. Можно, я тебя поцелую?
- Конечно, - растерянно отвечает мальчик.
Одиночество. Боль. Ольга ласково гладит губами губы уже почти не пьяного - от испуга - мальчика, и они раскрываются. Он медленно и боязливо обнимает ее, гладит лопатки. Потом осторожно касается ее губ языком. Молчание.
Выдыхает:
- Прости.
- Ничего. Бывает.
Прямо над головой Ольги в окне вспыхивает свет, раздается скрип открываемой створки. Старушечий сиплый визг:
- А ну, кыш отсюда, паскудники!
Люди, оказывается, совсем рядом.
- Бежим? – шепчет Ольга.
Тук-тук-тук-тук. Их шаги стучат в одном ритме. Пальцы переплелись. Сердцу больше не больно биться о ребра. Внутри – ликование. Это не одиночество. Это свобода. В осеннем холоде, темноте и запахе октября.
Переулок. Поворот. Подворотня. Двор. Еще переулок. Холодно. Кое-где приветливо мигают желтые круги фонарей. Опрокинутый мусорный контейнер. Раздавленный цветок. Лужа. Они обегают ее стороной, с разбега останавливаются, обнимая друг друга.
- Куда теперь?
- Я знаю здесь один подъезд без домофона. Идем?
Он кивает. В свете ближнего фонаря – широкий нос, упрямые губы. Шрамик над бровью. Лет пятнадцать, едва ли больше. Она смотрит ему в лицо, и он целует ее – уже почти смело.
Подъезд пахнет кошками. На кафеле скрипит песок. По ступеням – вверх, вверх, вверх. Ольга задыхается, но ей радостно и легко. Как давно уже не было. Пошло все к черту!
Как будто ей снова шестнадцать.
Они сидят на самой верхней площадке, у входа на чердак. Ее голова на его плече.
- А что это было? Острое?
- Ручка. Стальная. «Parker». Брат подарил. Я идиот, правда?
- Нет, наверное. Жалко ручку. Я такую тоже подарила когда-то. Одному мальчику. Мы потом расстались.
- Давно это было?
- Давно. Мне тогда было шестнадцать.
- А сейчас?
- Сейчас двадцать два. – «На самом деле - три», - грустно.
- Не может быть.
- Может. Просто я застряла в своих шестнадцати. Так и живу. А тебе сколько?
- Шестнадцать. Скоро будет.
- Ясно.
- Тебя как зовут?
- Ольга. А тебя?
- Сережа. – Он поворачивается лицом к ней. – А почему тебе одиноко?
- Он решил, что так будет лучше. Позвонил и сказал.
- Он – это кто?
- Да так. Неважно. А что ты говоришь девушкам, когда звонишь им, чтобы расстаться?
- Я никогда им не звонил.
- Почему?
- Я боялся попросить телефон. Вдруг – пошлют.
- А. А мне никогда не перезванивали те, кто брал телефон.
- Я бы позвонил.
- Спасибо. Поцелуй меня еще, - шепчет Ольга.
Сережины губы горячие, и запах алкоголя уже почти не заметен. Она гладит его плечи под курткой, шерстяной колючий свитер. Потом целует его в уголок рта и прижимается щекой к свитеру. Они сидят, как бомжи, на газете «Коммерсантъ» из ее сумки, спиной к стене, и рассказывают истории из школьной жизни, обсуждают преподов. Ровесники из соседних школ, прогуливающие уроки. Почему-то им очень тепло, хотя тут, на чердаке, нет радиатора отопления.
Потом Сережа склоняется к ольгиному лицу, и она доверчиво закрывает глаза. Она не одна, и можно хотя бы пока не быть взрослой женщиной. Он что-то бормочет виновато, слюнит палец и трет ее шею.
- Тут испачкано… от ручки.
Они снова целуются, долго-долго, и прижимаются друг к другу, и спят сидя, обнявшись, пока окно на лестничной площадке не заливает серым туманом раннее утро. Просыпаются одновременно – оттого, что мобильник в ее сумке заливается веселенькой мелодийкой. Ольга, чертыхаясь, роется среди книжек, косметички, расчески… выуживает телефон из сумки.
Он.
- Алло, это я. Ты где? Что случилось? Мне звонила твоя мать…
- Неважно. Жива. Будь здоров.
- Но…
- До свидания.
- Ольга, послушай…
- Пока. Больше не звони. Так будет лучше. – Она нажимает кнопку и ждет, пока телефон выключится.
- Это Он?
- Да. Больше не позвонит. – Ольга гладит Сережу по щеке. Он совсем бледный, особенно в рассветном полумраке. Она роется в сумке, достает пачку таблеток.
- На.
Он берет белый кружок.
- Что это?
- Анальгин. Голова сразу пройдет.
- Спасибо.
Он жует таблетку, не запивая. Нечем. Морщится, потом трет виски.
- Знаешь, я никогда раньше не пил.
- Заметно. Я тоже пью редко.
Внизу басовито лает какая-то собака, торопя хозяина на прогулку.
Они встают. Ольга расправляет плечи, отряхивает джинсы. Все тело ломит от спанья сидя на голом полу. Сережа молча смотрит на нее, потом отводит глаза. Они выходят на промозглую улицу. Влажно, серо, ранее октябрьское утро.
- Спасибо тебе… Оль.
- Ничего. Береги себя и не пей много.
Он поворачивается, делает несколько шагов. Боль легонько колет ее в сердце. Смешно. Ей давно не шестнадцать.
Сережа останавливается. Они смотрят друг на друга. Минута. Другая. Промозглый ветер забирается под ольгины джинсы, ледяной асфальт холодит ноги сквозь подошвы «казаков». Она ждет. Ну, скажи это. Не бойся.
- Послушай… Можно, я тебе позвоню?