Мураду из Сент-Джулианса

Первое, что я сделала, когда Алексей Сергеич сказал мне ЭТО, по телефону, вопреки всякой медицинской этике, наверное, - пошла в ванную и стала стричь волосы.
Он в принципе сказал это не мне, а моей маме, у нас по телефону очень похожие голоса, легко перепутать. А у меня абсолютный слух, знаете ли, и я сразу узнала Алексея Сергеевича, и когда он сказал в трубку очень таким бледным голосом: "Нонночка, ты?" - я ответила "Да, я слушаю," - совершенно с маминой интонацией.
"Нонночка, дорогая, все плохо, надо делать химию..."
Я стригла маникюрными ножницами, чтобы не порезаться.
Я не могу сказать, что у меня очень хорошие волосы. Обычные волосы, прямые, непослушные, но я не жалуюсь; с такими волосами, говорила мне бабушка, в ее молодости непременно делали "химию". Такая это в ее молодости была "химия", что у некоторых волосы вылезали.
А я дожидаться, пока вылезут, не хочу.

Никого нет дома, пса я заперла в своей комнате, он поскребся, поскулил и затих. А я не хочу скулить. Ножницы скользят по волосам. Папа в детстве рассказывал мне, почему кавалеристы в старину носили на касках всякие хвосты и щетки из конского волоса - если даже самая острая сабля опускалась на этот хвост, то не могла его перерубить разом - скользила. Вот так и я - захватываю большие пряди, чтобы не передумать, чтобы это все быстрее кончилось, а ножницы скользят.
Стричься самой, говорит бабушка, плохая примета. Ну и черт с ней, с приметой, конечно, а не с бабушкой, - хуже не будет.
Волосы хрустят и колко, как иглы с засохшей новогодней елки, сыплются в раковину.
Обкромсав спереди, мотаю остатками лохм, опускаю голову и стригу наощупь.
Когда-то давно, когда папа еще жил с нами, мамой, бабушкой и мной, он сам расчесывал мне волосы, тогда еще короткие, и - как все отцы, наверное, - говорил, что когда-нибудь я стану взрослой и очень красивой и буду носить длинные волосы.
В общем, я не злюсь на него, честно не злюсь.
Я помню, как-то за столом, когда папа еще жил с нами, а меня уже не выгоняли спать в полдевятого и я могла слушать разговоры гостей, мама, в моем любимом малиновом трикотажном платье - губы накрашены, слегка "под ликером" - в ответ на что-то громко сказала через стол своей одинокой подруге тете Наташе: "Мужчины любят детей только от любимых женщин!" - и, улыбнувшись углом своих накрашенных губ, положила руку на папин рукав.
Мама с папой между собой звали тетю Наташу "бобылкой". Мне в этом слове чудилось какое-то очень одинокое растение на ветру, какая-то смесь былинки и ковыля.
Отец ее жалел, мама хмыкала и говорила, что, если бы тетя Наташа не выпендривалась, она бы давно вышла замуж не хуже других.
Вы, наверное, по законам литературы, думаете, что папа ушел от нас к тете Наташе?
Нет, он просто женился на своей коллеге по работе, кажется, она его моложе, но не намного, лет на пять или семь. А тетя Наташа все еще не замужем (или в таких случаях "все еще" уже не говорят?).
Я все еще не могу докромсать волосы до конца и выгляжу в зеркале почти как настоящий панк. А когда побрею голову, буду совсем как настоящий панк. Впрочем, в этом есть свой кайф - я, значит, буду не одинока. Смогу потом надеть что-нибудь такое черное, ботинки на толстенной подошве, продеть в бровь сережку и обвести глаза широкой черной полосой туши, и пойти к метро "Чистые пруды", где тусуются панки, или готы, или как там они еще себя называют. И ничего, наверное, впишусь.
Никогда не могла понять, зачем они так по-дурацки броско одеваются, орут и бьют бутылки об асфальт. Ведь если ты в таком виде в шестнадцать лет смотришь на себя в зеркало, ты не можешь не видеть, что выглядишь глупо, а главное - не можешь не сознавать, что это с тобой не навсегда, что ты только играешь в то, что все это - прическа, сережка, черная одежда и черным обведенные глаза - твой настоящий, окончательный образ жизни. Что пройдет пара лет, и тебе будет смешно и стыдно вспомнить, как ты раньше извращался.
Да, я не понимала. Когда шла на "Чистые" из музыкалки, все время побаивалась их и одновременно гордилась, что я не такая, как они, что я могу на это смотреть "с пониманием".
На самом деле я все поняла только теперь. Они просто не хотят быть одни, придумывают себе условности, правила, по которым все вместе играют, и верят в них, и замыкаются в этом. А то, что это все пройдет, их не волнует. Это только меня всегда волновало, что я получу завтра на зачете по Черни, если сегодня не буду заниматься, а пойду с Ленкой мерить все подряд в "Атриуме", к чему завтра приведет то, что я делаю сегодня, какой результат будет у процесса моей сегодняшней жизни.
А у панков с "Чистых" нет обыкновения грузиться завтрашним днем, им хорошо или плохо сегодня. А я так не умею, а надо учиться - фиг знает, сколько раз у меня теперь еще будет "завтра".
Нет, вы не подумайте, я не "давлю на слезу", я даже сама не плачу.
Я мажу голову гелем для бритья ног, с экстрактом алоэ, и моя голова пахнет летом и левантийским берегом...
Я там, на левантийском берегу, на Мальте, учила английский.
Окна общаги выходили на море, на бухту - там вообще одни бухты кругом. Днем все учились - кто усиленно, кто кое-как, я средне - мне было лень напрягаться на жаре, но и позориться особо тоже не хотелось, - а вечерами девчонки красили глаза и неслись в Сент-Джулианс, на дискотеки. Натягивали такие короткие юбки, что не могли наклоняться - приседали на корточки, если надо было что-то поднять с пола, например.
Впрочем, мальтиек им все равно было не переплюнуть: как-то я видела жутко жирную девицу, у которой юбка (?) прикрывала ползада, а была она, юбка (?), белая и прозрачная, а трусы под нею - черные.
Ну вот, девчонки красились и неслись на дискотеки, знакомились с курчавыми французскими и итальянскими мальчишками и делали себе тату из хны возле торгового центра напротив гостиницы "Интерконтиненталь". А я, как синий чулок, сидела у моря на лавочке и читала по-русски книжки с наладонника, подаренного отцом на пятнадцать лет (надо сказать, я не знаю, любил ли он мою маму или нет, теперь точно не любит, а меня продолжает любить - это к вопросу о маминой трактовке любви отцов к детям).
Но на самом деле мне хотелось ходить на дискотеки. Точнее нет - мне хотелось прийти на дискотеку, скакать там, с кем-то познакомиться - и ловить от этого кайф, не смотреть на себя со стороны, не думать, что я выгляжу "глупо, как все эти тинейджеры" (опять же мама) и что через три года мне будет смешно все это вспоминать. Мне хотелось сбежать от своей занудной головы, точнее, чтобы мне эту занудную голову снесло...
...Вот как снесло сейчас. Я же сейчас на самом деле обреюсь наголо, и мне придется, ни о чем уже не думая, выйти в таком виде на улицу. Притом что я знаю, что от химии волосы бы вылезли не сразу, и еще можно было бы походить как человек. Но я не хочу ждать и отмечать перемены каждый день - о, вот еще прядь, и еще, и все ускользает раз за разом, день за днем...
Может быть, когда я все сбрею, мои глаза будут казаться куда больше и проникновеннее, как у Натали Портман в "V" значит "вендетта", когда ее там обрили.
Я достаю бритву и сбриваю волосы вверх ото лба.
...Как тогда, на Мальте, когда я решила сбежать от своей головы и уселась за столик к уличному татуировщику хной - он тоже достал бритву и сбрил волоски на моей руке, выше локтя, чтобы нарисовать мне там иероглиф "любовь" (во всяком случае, так он назывался в его потрепанном каталоге). Татуировщик был молодой, смуглый и кудрявый, как те итальянские и французские мальчишки, с которыми наши девчонки бегали на диско. Только он оказался курдом, и звали его Мурад.
Потом, когда иероглиф "любовь" был окончен, стало темнеть и мою голову снесло окончательно, Мурад отнес свой столик и каталоги в чуланчик в соседней пиццерии, взял меня за руку, и мы пошли по берегу к устью бухты, там, где волны колотятся в скалы.
Он говорил по-русски куда лучше, чем я по-английски, не то что по-курдски (если вообще есть такой язык?). То есть было видно, что русский ему не родной, что он знает мало слов, но те, что знал, он не коверкал, существительные склонял по падежам и не путал времена глаголов.
Я спросила его, где он учил русский, и Мурад ответил, что на улице, как и все остальные. "А какие остальные?" - я слегка офигела даже: вот уж полиглот-самородок. "Все, на каких тут покупатели говорят," - ответил он. "Да не может быть!" - не поверила я и из хулиганства прибавила фразу, которой меня научила соседка по комнате израильтянка Далия: "Ани роца отха!*"
"Гам ани!**" - засмеялся Мурад и поцеловал меня.
Он целовался сильно, однако совсем не грубо, но я не знаю, было ли мне приятно, была ли в поцелуе "химия", как с придыханием рассказывала Далия, - я об этом не думала. У меня сердце взлетало и ухало вниз, как чайка, сидящая на волне, оттого, что я сошла наконец-то с рельсов, что "я ударилась в авантюру" (как это, с явным неодобрением в голосе, говорит бабушка, поправляя свои модные роденстоковские очки).
Мурад поцеловал меня - курд, исламист, деклассированный элемент с мальтийской торговой улочки!
А потом он обнял меня за плечи, не делая никаких попыток "облапать", и спросил - хочешь, я тебе спою?
Он пел странную гортанную песню на своем собственном, не торговом языке, на монотонный, чуть заунывный мотив, а я слушала, как он поет, приложив ухо к его худой груди. Когда он закончил и я спросила, о чем песня, он сказал - о парне и девушке, с которой он не может остаться вместе.
Тогда и я запела для него песню - ту, которую любил слушать на старой пластинке мой папа, когда еще жил с нами:
Я вновь повстречался с надеждой - приятная встреча,
Она проживает все там же - то я был далече.
Все то же на ней из поплина счастливое платье,
Все так же горящ ее взор, устремленный в века...
Это старая песня Окуджавы, ее поют в наше время только такие синие чулки, как я, и то тихо, когда никто не слышит. Ведь сейчас никто не знает, что такое поплин. Я люблю ее петь, когда ветер дует мне в лицо и развевает волосы, когда мне хочется почувствовать себя сильной и свободной, ничего не боящейся - особенно капризов судьбы.
...Я побрила голову, даже сзади - глядя в ручное бабушкино зеркало на длинной ручке. Голову теперь будет холодить ветер, бьющий мне в лицо. Намазала гелем и разом сбрила брови. Смешно, зато глаза теперь действительно кажутся больше.
И я теперь почти ничего не боюсь.
______________________
*Я хочу тебя! (ивр.)
**Я тоже.