Дню рыболовства посвящается

Сон.
Падаю вниз, на дно. Ныряю с открытыми глазами, задерживая дыхание; вода темная, мутная, явно не пронизанное солнцем морское побережье в яркий июльский день, нет.
Коричневатая вода, темно, я ухожу все глубже ко дну, переворачиваюсь, иногда над собой вижу поверхность воды, она светлая, как бледное рассветное небо, хотя ночь, и я знаю, что это сон.
Может быть, именно поэтому многометровая водяная толща не давит на меня, и я дышу в воде, и мне не страшно. А может быть, в этом сне я - рыба?
Но нет, скорее всего все-таки нет, потому что в какой-то момент мне хочется вырваться, выплыть, я выгребаю к свету, отталкиваюсь руками и ногами, как от слишком густого воздуха, и ррраз, ррраз - вверх, к поверхности, а она неожиданно дальше, чем казалось, но я не задыхаюсь, не захлебываюсь.

... всплеск ...
Его рука, мозолистая и смуглая, не столько старая, сколько натруженная, - вцепляется мне в предплечье.
Он втягивает меня в лодку, тащит, как рыбу из сети. Я не ловлю воздух ртом, не отфыркиваюсь, но он все-таки вытащил меня из воды, наверное, это называется спасением?
- Я Петр, - не дожидаясь вопроса, словно продолжая длинный рассказ, говорит рыбак. Его слова такие же усталые, как руки, как глаза под домиком бровей.
Я выразительно киваю, с преданностью спасенного глядя в лицо собеседнику.
- Я НАСТОЯЩИЙ Петр.
- Угу, - снова киваю я, а Петр налегает на скрипучие весла. Вокруг нормальный антураж философского сна: темно-коричневая вода, которая вот так, с поверхности, куда сильнее пугает глубиной, чем из самой глубины. Темно-коричневое, почти черное, небо. В нем - тучи-молнии-ветер, но так как это сон, мне ни холодно, ни страшно.
- Да, я настоящий, - говорит Петр, пропустив бороду в кулак. - Тот, который с ключами, - не настоящий. То есть он, может быть, мужик хороший, спору нет, но там, на Кинерете, в самом начале, был все-таки я.
Я снова киваю. Мне делается прохладно, несмотря на то, что все только снится.
- Говорят, Он меня простил. В общем, думаю что да, простил, и даже как бы якобы поставил стеречь рай. А на самом деле я бы и сам туда не пошел.
- Да?
- Да. Мне в общем-то все равно, чей Он сын, и даже то, что простил, - все равно. Я-то его сдал.

Мы с Петром - в хижине, фитилек в плошке, маленький костер в кругу из камней, дым тянет в волок в крыше. Стол до блеска отполирован временем, но Петру этого блеска недостаточно. Он возит локтями по столешнице, опирается лбом то на правую руку, то на левую, словно ищет место своей большой, косматой голове.
Наливает себе что-то в глиняную плошку, пьет, утирает бороду, как русский мужик в историческом фильме, и снова смотрит на меня исподлобья.
- Мне стыдно, понимаешь? Когда там другого поставили, и сказали, что это мол я, я ничего никому не стал объяснять.
- Почему?
- Потому что не хотел лишний раз на себя одеяло тянуть. Мне не хотелось, чтоб Он меня прощал. Но это ж доктрина такая. Смирение, прощение. Куда деваться-то было? В рай силком не отправишь, не то место, но устроить скандал в желтой прессе, заставлять Его пиарщиков евангелия переписывать - стыдно было. Вот и ловлю тут... души.
- А я что, - спрашиваю я зачем-то, - душа?
- А что, рыба, что ли? - усмехается Петр, и отблеск костерка отражается в черноте его глаз.

...Сидеть
в час Волка
за одним столом
с расстригою-апостолом
Петром,
из душ ухи,
увы,
не наварившим.
А за окном -
и буря, и прилив.
А Петр, греха
увы,
не замолив,
все говорит о преданном... мессии?
Мессия, не мессия -
он бессилен
предательство
хоть чем-то
искупить.
И должен жить.
И души в сеть ловить.