Дед родился в селе Павшине, младшим в семье из пятерых детей – старшая сестра была старше его на 16 лет, еще было две сестры (красивые девушки, хорошо пели, а младшая еще и воевала медсестрой), и брат – по-моему, на два года старше. Они теперь уже умерли, Вера – последней. Их мать, старшая горничная в усадьбе «Архангельское», была родом из «слободки», деревеньки, куда князья Юсуповы из Архангельского отселяли своих наложниц с бастардами. Так что я в родстве с князьями состою, хотя и в бастардном.
Отец деда, мой прадед, был мастеровым, потом как-то умудрился выучиться, и на строительстве нашего завода был замдиректора по строительству. Но в 30 году он умер от рака желудка. Деду был год от роду.
Когда началась война, деду было двенадцать лет. Он рассказывал, как уже после 22 июня мать послала его за керосином, и, когда он шел, налетели штурмовики (их до Павшина прорывалось немного, но прорывались). Дед побежал зайцем, зигзагами, потом упал и сжался от страха. Но они не стреляли – просто гудели страшно, а он испугался.
К нам немцы так и не дошли – их остановили в Истринском районе, на Волоколамке, в Снегирях, в декабре сорок первого.
В сорок третьем году дед пошел на завод, работал на станке, стоя на ящике. Как все.
Потом пошел в школу мастеров, на слесаря. В общем и целом набралось среднее образование. В семнадцать лет он на катке познакомился с бабушкой – она была на полгода старше, волевая и энергичная. Хотя говорили, что она страшненькая и деду не пара, через много лет они все-таки поженились, хотя другая бы отступилась.
Дед мне рассказывал: его провожали в армию все знакомые, он уже был взрослый парень, несколько призывных лет проработал на заводе по брони. Он родился в 1929, а пошел в армию, по-моему, в 1952. Ну так вот. После проводов его и других новобранцев отвезли недалеко, не помню куда – на сборный пункт. Он мне говорил: «Привезли нас туда, мы с мешками (он их назвал как-то смешно, я уже, к сожалению, забыла… а, «сидорами»!) набились в одну большую комнату – кто лег, мешок под голову, кто сидел, травил байки… потом стали приходить офицеры, «покупатели» - пехота, артиллерия, танкисты… это все ничего, на земле тогда служили три года. Наступил вечер, а деда так никто и не «купил». Его отпустили ночевать домой (в те времена была поговорка: «чешется, как на сборном ночевал», то есть завшивел, поэтому, кто мог, возвращался на ночь домой). На следующий день торжественных проводов деду не устраивали, уезжать надо было затемно.
Вот лежу я, рассказывал дед, на полу, дело к вечеру, вдруг входят несколько морских – в черных шинелях, офицер начал выкликать фамилии… вдруг слышу: «Е-в!» - ну все, попал. Тогда флотская служба, из-за технической сложности, тянулась пять лет – как институт, почти вдвое дольше сухопутной. Брали самых сильных и здоровых – по тем временам дед, с его 178 сантиметрами роста, считался высоким, парень он был красивый, правильно сложенный и на здоровье не жаловался.
Дед попал на Балтику.
За пять лет он побывал во всех советских балтийских портах – в Калининграде – еще недавно на тот момент бывшем немецком Кёнигсберге, - в Лиепае, Таллинне (тогда еще с одним «н») и, конечно, в Кронштадте. Туда, в Питер, рискуя репутацией, ездила к нему моя непревзойденная бабушка, тогда еще не очень-то одобряемая семьей дедушкина невеста (все, особенно дедов старший брат (сам редкий женолюб) считали ее хищницей, которая слабовольного Сашу (деда то есть) алчет на себе женить. Так, кстати, все и было на самом деле). Бабушка решила добиться своего во что бы то ни стало. Она ночевала у какой-то родственницы или знакомой, и однажды, когда они с дедом прогуляли до рассвета и он опоздал из увольнительной (за что угодил на гауптвахту – «а оттуда выйдешь тонкий, звонкий и прозрачный» - рассказывал мне дед, а я хохотала до упаду), она через комендатуру выяснила номер и дозвонилась до дедова командира корабля и потребовала (!!!), чтобы его отпустили.
Его отпустили!!!
Дедовщины, в современном понимании, тогда не было, дед с ней, по крайней мере, не сталкивался. Но старослужащие, желавшие продемонстрировать, насколько они круче новобранцев (должно же быть какое-то моральное вознаграждение за годы службы и месяцы учебы), новичков разыгрывали. Например, в машине (дед угодил в мотористы на пограничный корабль, в «трюмные»; говорил, что «через это» облысел к сорока годам, но нет – это у них было семейное, дедов брат Николай облысел и без флота) есть трубы, которые прозвали «макаронами». Время от времени их надо продувать. И вот, старшина командует молодому матросу: «Продуть «макароны»!». Для понимающего вроде нет никакой издевки. Матросик, козырнув: «Есть!», летит по трапу (да, кстати: трапы похожи на приставные лестницы – узкие и крутые, но не дай бог тебе спускаться по ним «задом наперед», даже в качку – живо схлопочешь взыскание: при аврале матросы сбегают с трапа один за другим, и, спускаясь по-рачьи, вслепую, рискуешь задеть товарища) на камбуз, чувствуя себя последним идиотом, и просит там макарон для продувки. Все хохочут, парень краснеет до слез – а куда деваться, приказ есть приказ!
Кстати еще о камбузе и дисциплине: дед всю жизнь отлично готовил и отличался особой аккуратностью в одежде (даже на завод он, простой рабочий, ходил только в крахмальной рубашке, отглаженных брюках (их сам гладил) и при галстуке, и даже в тот период жизни, когда крепко закладывал за воротник, он не изменил этому правилу и ни разу не опоздал на работу). Научили в армии. Каждому матросу полагались два комплекта парадной формы (летний и зимний) и по две робы на полгода. На груди робы пришивался белый прямоугольник с номером вахты, команды (расчета) и боевого места. На одной робе – красный номер, на другой – черный. Робы стирали каждый день – одна сохнет, другую одеваешь, и разный цвет номеров демонстрировал, что матрос не отлынивает и вчерашнюю робу выстирал в дистиллированной забортной воде, в которой мыло почти не пенится.
Корабли, на которых служил дед, назывались птичьими именами – «Коршун», «Гриф», размера были небольшого – около 25 метров от носа до кормы. «Пограничники» выходили крейсировать в нейтральные воды на несколько недель (уходим, бывало, говорил дед, - ночью, днем ли – играют «Прощание славянки»), ловили нарушителей – в основном скандинавские рыболовецкие траулеры. После боевого дежурства возвращались в порт.
Но дед все-таки не дослужил пяти лет – здоровье оказалось не таким крепким, как на первый взгляд, он заработал «давление», полежал в госпиталях, потом его комиссовали, где-то за полгода до официального дембеля. Он вернулся домой, к семье, по-прежнему не жалующей бабушку, и колебался бы («жениться - не жениться») под взаимоисключающим давлением семьи и невесты еще долго, -сексуально он был, прямо скажем, не озабочен, бабушка ему нравилась, но можно и просто встречаться, - если бы ей не стало грозить после института распределение черт знает куда. Бабушка поставила вопрос ребром, и он, заняв у кого-то три рубля старыми (за регистрацию) пошел с ней в исполком и без лишнего шума расписался.
Через год, весной, родилась моя мать, бабушка в конечном итоге оказалась в ГУМе, где экономистом-товароведом проработала до пенсии (вкус ее был столь же выдающимся, сколь и энергия, и вещи, выбранные ею среди «дефицита», мы с матерью донашивали еще долгие годы после бабушкиной смерти, а дед носил почти единственное в городе «ЦеКовское» пальто из Англии, другое такое было только у директора завода. Его достала для него опять же моя бабушка: по дружбе с его женой и в чаянии грядущего «блата» - ты мне, я тебе. С «помощью» этой дружбы они получили от завода трехкомнатную квартиру с лоджией вместо тесной двухкомнатной). До того они жили в коммуналке, на первом этаже брусового дома на четыре коммунальные квартиры. Бабушка мать мою гоняла, дед защищал. Однажды мама (еще маленькая девчонка) испачкала новое белое пальто, очень боялась, что влетит, но дед тихо и по-быстрому его выстирал. Бабушка возвращалась из Москвы поздно и ничего не заметила.
Дед ездил в командировки – на моей памяти он проводил больше времени в командировках – в Ленинграде (он ему надоел до скрежета зубовного), в Фергане (оттуда он привозил арбузы и «дамские пальчики» тазами), - в других местах, чем дома. Он был слесарем 6-го разряда, членом партии, хорошо зарабатывал (в его партбилете стояли пометки о зарплате в 850, к примеру, рублей) и, хотя выпивал, на работе это не отражалось (пару раз, правда, он спьяну, точнее с похмела, что-то испортил в приборе, но вовремя исправил). Незадолго до своей смерти бабушка отвезла его лечиться к Довженко в Феодосию («а то умрет от пьянства – с кем я останусь?!»), и он, благодаря своей внушаемости, закодировался и больше в рот спиртного не брал до конца жизни – лет двенадцать. Курил дед с четырнадцати лет всю жизнь (от курева, кстати, у него начались проблемы с сосудами, и кончилось все летально).
Дед водил меня гулять в парк на карусели – он шел в малиновых английских ботинках с разводами (потом так же стали делать молодежные «гриндера»), по-флотски чуть враскачку, широко разводя носки, а я подражала его походке. С получки он покупал мне бабаевские детские шоколадки с разными яркими картинками на тонкой жести, в которую они были завернуты, и маленькие «краснооктябрьские» «Сказки Пушкина» в бумажке с картинкой поверх фольги. Дома он читал мне сказки и помогал вырезать человечков из бумаги.
После командировок ему полагался один выходной, и однажды, когда он вернулся откуда-то, я попросила его забрать меня из сада после обеда (тихий час я ненавидела), и не давала себя укладывать: «Меня дедушка заберет!». Он забрал, хотя воспитательница заставила меня за это съесть ненавистные размокшие фрукты из компота.
Потом – я уже училась в школе – дед водил меня в только что открытое в бывшей «Рюмочной» кооперативное кафе-мороженое (у нас в городе мороженое продавали редко), и я там испытывала счастье, гоняя ложкой по вазочке водянистый молочный брикет за восемь копеек (в кооперативке он, конечно, стоил дороже), а дед пил газировку. В 85-м он поехал со мной гулять в Москву, водил в ресторан «Центральный» на Тверской (там теперь пиццерия), а потом на улице купил мне розовое мороженое «Шербет» и значок с «Катюшей» - фестивальной девочкой. Еще он подарил мне в 1982 году юбилейный значок к сорокалетию завода, просил беречь и потом пару раз спрашивал – цел ли? Цел до сих пор.
На восьмое марта – классе в третьем – я получила от него шоколадку «Палочка-выручалочка» и пяток носовых платков в цветочек. Когда мне сделали операцию на языке и было больно есть, он варил мне бульончик, пока все не зажило. Я была ему безумно благодарна за такое ко мне внимание.
Потом дед состарился, ушел на пенсию (но после пенсии еще несколько лет работал токарем в гараже при больнице, полдня, и ушел с работы совсем только за год до смерти) и стал ворчлив, но он меня любил. Например, ему не нравился парень, в которого я была влюблена. Он бурчал, но однажды поставил на балконе тисочки, и они что-то вместе пилили, мне на радость. С этим парнем мы навещали его в больнице после сердечного приступа. А когда парень меня бросил, дед сожалительно спросил: «И как ты такого хорошего парня упустила?».
Вскоре после того дед подарил мне 100 баксов – на нарядное платье, красное в горох (я его почти не носила, но храню). А потом он заболел и умер во время операции. Пока он лежал в больнице – (он попал туда, когда родители были в отпуске), я бегала к нему почти каждый день, а когда родители вернулись и деда положили в госпиталь (в лесу, на окраине города), я почему-то не ездила к нему и собралась только в последний день перед операцией. Была осень, октябрь, уже рано темнело, я пробежала через лес и пробралась к нему в палату в девятом часу. Мы поболтали – он был в больничной сорочке, какой-то особенно добрый, я волновалась и все спрашивала его, не волнуется ли он. Он волновался, но говорил, что пусть будет что будет. Потом за ним пришла медсестра – готовить к операции, он прижал меня к костлявой груди, и я последний раз вдохнула его стариковско-табачный запах. Потом бежала через лес и слушала песню: «О чем поет ночная птица…» громко-громко, из плейера в самые уши.
А теперь я не могу слушать эту песню. И «Прощание славянки» – тоже.

2003