Солнце скользит по золотистому старому камню, отражается от отполированных подошвами плит, просвечивает и словно зажигает висящие над лавками поперек улочки пестрые платки и куфии; ветер полощет их, как флаги.
Люди идут, и идут, и идут мимо, и речь их пряная и разнообразная, многоязычная, такая же смешанная, как ароматы из лавчонок с швармой. Горячий воздух слоится в тесных торговых рядах, редко у кого из торговцев работает, устало разгоняя зной, вентилятор, но туристы вертят головами, восклицают изумленно, смеются. Им все кажется ново, все необычно, а туристская этика не позволяет сетовать на жару, тяжелую смесь запахов прогорклого масла и ладана, усталость или скуку: за все заплачено.
Хасан открыл мешок, высыпал нас в миску, и солнце играет на наших стеклянных боках. Из арки понизу слегка тянет прохладой вековой каменной кладки, запахом пыли и старины.
На этот раз мне повезло. Я оказалась наверху. Может - заметят и заберут отсюда, все веселей, чем в мешке или на дне миски под товарками.
Принято считать, что мы, неодушевленные предметы, лишены чувства времени. Хм, может, оно и так - но я знаю, что мешок и темнота - это ночь, а солнце, и миска, гомон и шум толпы - день.
...Толстые липкие пальцы, пахнущие сигаретами с ментолом (только не спрашивайте, где у меня органы обоняния!) широкие ногти с облупленным лаком. Пальцы порылись в миске - я чуть не оказалась снова на дне - потом опустились в соседнюю миску, с состаренным янтарем...
Снова солнце. Медленно ползет в небе, плавится, как стекло в печи.
Стекло делают из песка, а песок - символ времени, символ непрочности уносимой ветрами судьбы. Я знаю куда больше, чем можно подумать, потому что в меня сплавилось много сотен песчинок. Песчинки из Негева и c Голанских высот, песчинки, принесенные хамсином, и песчинки из-за моря, осевшие на сандалиях паломника по пути в Вечный город. Песчинки, когда-то бывшие камнем Храма, и песчинки от ядер катапульт из-под под Трира.
Есть даже песчинка, которая была бусиной.
...Ребенок запустил ручку в миску. Кудрявый малыш, глаза-маслины вровень с краем миски. Захватил полную горсть и тащит к себе. "Азов, Давид, азов!" - растерянный голос молодой мамаши, а Давид уже рассыпал бусины, я слышу их звон по гладким плитам...
Знакомое имя, знакомый звон. Та песчинка, что была бусиной, стала моей памятью о гладкой смуглой шее девушки, о коже, согревавающей холодное стекло. О полутьме и метании огня в плошке, о том, как отражается пламя в темных глазах, об упоенном, бешеном биении крови. О колкой черной бороде царя-поэта, его жадных и упрямых губах, скользящих по шее молоденькой наложницы - и вот, разорванное ожерелье со звоном рассыпается по полу, бусину, которой я когда-то была, давят царские сандалии - и темнота.
...Эти тонкие пальцы мне знакомы, сухие и прохладные. Они касаются моего бока, и если бы мы, неодушевленные предметы, были способны чувствовать - я бы замерла и сжалась в предчувствии перемен. Девушка берет меня двумя пальцами, дает скатиться на ладонь. "Йоффи!" - говорит девушка, и я вижу ее глаза, солнце просвечивает их, как прозрачную бирюзовую воду на отмели.
Девушка держит меня на ладони, а Хасан торгуется за меня. Четыре шекеля! - немыслимая сумма за стеклянную бусину, но тот, кто пришел с девушкой, видимо, согласился, потому что ее прохладная ладонь сжимается, и я снова в темноте, между кошельком и пудреницей, и сумочка качается в такт ее легким шагам, и шум базара далеко-далеко...
Полутьма, запах мыла и средства для чистки ковров, неуловимый аромат странствий, ничьего жилья, свободы. И еще - плавящийся ароматный воск, язычок огня, заставляющий их тени плясать на гладкой светлой стене.
Девушка продевает шелковинку сквозь меня, и я ложусь на ее голую кожу, согревающую мой холодный бок, и слушаю, как под этой теплой неподвижностью упоенно и бешено бьется в крови ожидание...
2005